Алексей БАКУЛИН
О рассказе Бориса Корнев «Зеркало любви»
…Итак Борис Корнев вновь возвращается к Бодлеру. Те, кто знает его повесть «Танец Психеи», будут, несомненно, рады такому возвращению, ибо «Танец» вызывает особую — читательскую — жажду: «Ну, а дальше? Дальше что будет?» Хотя, применительно к Корневской повести, правильнее было бы спрашивать не о «дальше», а о «глубже»…
Хорошо, так что же будет глубже?
«Танец Психеи» был выстроен как противопоставление (или сравнение, или соединение) Шарля Бодлера и Франсуа Вийона. Рассказ «Зеркало любви» посвящён одному Бодлеру. Опять, как и в «Танце», повествование ведётся от первого лица, — от лица самого поэта. Уже говорилось о том, что столь рискованный оборот не мог бы родиться из мирного, академического, кабинетного изучения бодлеровского творчества, бодлеровской биографии, — тут необходимо даже не актёрское вживание в образ, а некая глубинная родственность душ, которой невозможно достичь произвольно. Тем более, если речь ведётся не о внешней канве жизни, а о таких тайнах, как любовь или творчество. Если ты осмеливаешься от имени великого поэта сказать:
— Мои муки творчества – полностью мои! Я, словно беременная женщина, месяцами вынашиваю идею короткого стиха. Эта завораживающая музыка, будто пение сирен, сама влечёт тебя, постепенно затягивая в светлый безбрежный океан счастья художника. Ты окунаешься в него с головой и не чувствуешь ни времени, ни голода, ни жажды…
— если ты говоришь такое устами Бодлера, значит, ты сам должен стать Бодлером, — причём, до такой степени, что в пору испугаться раздвоения личности.
Впрочем, довольно об этом: все читавшие «Танец Психеи», знают, в какие глубины чужой психики способен безвредно для себя погружаться наш автор. И как бы глубоко ни было погружение, осуществлённое в повести, рассказ «Зеркало любви» увлекает нас ещё глубже. Да, ибо речь в нём идёт…
О чём? О любви? Ну да, если угодно, то о любви. В центре рассказа — женщина, основное действие состоит из поцелуев, ласк, объятий… Смело-откровенное описание любовной схватки… Кстати сказать: как ещё можно говорить о любви, если не откровенно? С жеманными умолчаниями? Тогда это будет уже не рассказ о любви, а игра в шарады, никакого отношения не имеющая к искусству.
Но суть-то в том, что любовная линия «Зеркала» лишь прикрытие ещё более глубокой тайны – тайны творчества, и уж тут умолчания и вовсе не уместны.
Борис Корнев говорит от имени автора «Цветов зла»:
— Который раз вновь и вновь возвращаюсь к своим «осуждённым стихам»! Я просто написал поэтические строки, смастерил зеркало, наподобие того, что стоит напротив меня.
Итак, зеркало — это стихи. Перед зеркалом сидит поэт, рядом с ним — его любимая кошка Алиса. В какой-то момент вдруг оказывается, что человек и кошка — одно. Человек — «такой же чувственный, полный силы при нежной гибкости, с таким же взглядом, свободным, колдовским, который порою трудно выдержать…» Так может быть, это не кошка, а душа поэта? Душа обособившаяся, исполненная особой силы, готовая для перехода в зазеркалье…
— Стоящее рядом зеркало покрыто пылью и кажется матовым. Контуры лица видятся в нём нечёткими, цветовые переходы размыты, как на торопливом эскизе акварелью… Я любуюсь своим отражением и, как на исповеди, доверяю ему самое сокровенное…
В глубинах этого пыльного, матового зеркала происходит свидание некой безымянной женщины с её столь же безымянным любовником… Или любовницей? Свидание полное яростной любовной ласки; поэт следит за возлюбленными, поэт направляет их действия, поэт то сливается с женщиной, то занимает место второго участника таинства… Странное же это свидание, где трое становятся то двумя, а то и вовсе одним!.. Именно это сливание, переливание друг в друга и позволяет читателю понять, что речь идёт о чём-то гораздо большем, чем об эротике, — пусть даже и весьма искусной, прихотливой.
Невольно в сознании у читателя выстраивается цепочка — Кошка-Женщина-Душа, — и тогда становится ясно, что речь идёт вовсе не о любовной схватке, а о творческом процессе, о зачатии стиха, — действе сладком и мучительном, когда поэту, точно страстному любовнику, нужно овладеть собственной душой и довести её, (а, значит, и себя) до творческого экстаза.
Весь рассказ расшит шёлком бодлеровских строк, — но они подаются не в лоб, не напрямую, они незаметно вплетены в ткань повествования. Но, если у Бодлера они приобретают привычный характер любовной лирики, то в рассказе описывают глубинные механизмы творческого акта.
Тайны творчества вновь сливаются с тайнами страсти.
Хотелось бы ещё сказать несколько слов об эпиграфе к рассказу: о бодлеровском четверостишьи:
«Благословенная истома,
Журчанье вод и шум ветвей —
Как эта горечь мне знакома:
Вот зеркало любви моей!»
Здесь сразу цепляет внимание странное противоречие: «благословенная истома» и «эта горечь»… Как сам Борис Корнев объясняет столь странный поворот?
Всё просто: по Корневу (стало быть, по Бодлеру) творческий экстаз рождается из горечи и уходит в горечь. Вначале:
— Страдать непрерывно, во сне и наяву. Искать, не находить, рыдать от творческого бессилия, снова искать, спорить с самим собой, с деревом, камнем, цветком…
И в конце:
— Эта комната — скверное жилище вечной скуки. Эта мебель, пропыленная и нескладная, в сумраке на грязном полу блестит лужа от пролитой из кувшина воды, печальные окна с пыльными стёклами, по которым протянулись полосы от дождевых струй, мои рукописи на полу, перечёрканные и незаконченные, это мутное зеркало, которое теперь хочется разбить…
И между этими двумя страданиями — жаркое счастье творческого акта: совсем как в зазеркальном видении, где одна женщина между безымянным любовником и автором… Экстаз рождаем страданием и рождает страдание, — совсем как на картине Босха «Сад земных наслаждений», на которую не раз ссылается Борис Корнев. Интересно, что экстатическое видение обрывается вмешательством кошки Алисы, которая, как мы помним — есть душа художника: душа эта не желает больше подчиняться творческому началу и властно заявляет о собственной самостоятельности.
Но интересно ещё вот что: читая в описании видения о троих, охваченных страстью, мы забываем о четвёртом — об авторе рассказа. В конце концов, художественное произведение не может не включать в себя, в качестве своей составляющей, и самого автора. Автор пишет рассказ, но он же, вольно или невольно, вписывает себя в рассказ. Присутствие автора в «Зеркале любви» умело замаскировано: автор слит с героем, автор, сам себя забывает в своём герое… Автор от лица героя произносит такие, например, фразы: «Тайну рождения стихов я храню в себе. Никто не видел меня за работой… Мои муки творчества – полностью мои!» — чтобы тут же, через несколько страниц эти сокровенные тайны раскрыть перед читателем. Слияние автора и героя полное.
И всё-таки, автор, как самостоятельное лицо, — есть в «Зеркале любви». Чтобы рассказать о собственной душе, о собственных муках и экстазах, чтобы спуститься в глубину творческой вселенной, ему нужен проводник. Причём, проводник, хорошо знакомый с этими глубинами, способный уверенно вести за собой путешественника, — как Вергилий вёл Данте. Для Корнева роль Вергилия выполняет Шарль Бодлер. Об этом уже говорилось в связи с повестью «Танец Психеи»: тогда Бодлер-проводник нужен был Корневу, чтобы спуститься в глубину веков, в эпоху Франсуа Вийона. Теперь, вместо отдалённых времён писатель отправляется в пучины духа, и Бодлер, родственность с которым ощущается автором непрестанно, ведёт его через зазеркальный мир творчества.
Почему-то кажется, что этим путешествием странствия автора «Танца Психеи» и «Зеркала любви» не завершатся. Слишком тесна связь, слишком велика слитность героя и автора, чтобы воспользоваться ею только два раза. Собственно, и само появление второго рассказа уже говорит о том, что так легко отделаться от зазеркальной родственности автору не удастся. Будем ждать новых отчётов о запредельных путешествиях, — думаю, они заставят вдумчивого читателя с пользой душевной посидеть над будущей книгой.
9 февраля 2018.