ЗАПАХ ВРЕМЕНИ, СТЕБЕЛЬ ВЕРЕСКА, НО Я ЖДУ ТЕБЯ, НЕ ЗАБУДЬ….
Есть такая улица в Санкт-Петербурге, называется Турбинная. Вы, наверное, думаете, что там постоянный грохот, вой турбин и т.д.? Ничего подобного. Это одна из самых тихих улиц города. Кусты сирени и черёмухи, липы, клёны, дубы. Двухэтажные домики – бежевые, розовые, — многие из давно требуют основательного ремонта, их, возможно, не ремонтировали с 40-х годов ХХ века; как отстроили их пленные немцы, так они и стоят до сих пор.
Есть в тех краях ещё Промышленная улица, — на ней тоже гиганты промышленности не громоздятся: всё те же клёны, дубы, двухэтажные «немецкие» домики. Есть ещё, правда, большая школа.
В тот момент, когда пишутся эти строки, тротуары Турбинной и Промышленной сплошь усыпаны желудями: дело к осени, дубы понемногу теряют содержимое своих патронташей; под иными деревьями россыпи желудей столь обширны, что приходится обходить их по проезжей части.
И постоянно — крак! крак! крак! под каблуками. Особенно, если каблуки эти тяжёлые, твёрдые – как на старинных туфлях с золочёными пряжками.
Вот именно в такие туфли обут человек, идущий по Промышленной чуть впереди меня. В руке у него массивная трость, — ею он сшибает на мостовую те жёлуди, что избегли его каблуков. Одет человек в синий фрак с высоким стоячим воротником, — фрак того покроя, что носили в эпоху раннего романтизма или позднего классицизма. На спину ему ниспадают (вот именно – ниспадают!) длинные белые, чуть курчавящиеся волосы.
Когда я догоняю этого странного в данном пейзаже человека, он поворачивается ко мне (тут я замечаю две крупные бриллиантовые звезды у него на груди) и спрашивает:
— Простите, уважаемый, мне нужно попасть на Турбинную улицу… Я иду в правильном направлении?
— Да, да, всё правильно! – отвечаю я. – Второй поворот налево.
— Благодарю!
Я хочу прибавить скорость и оторваться от незнакомца, но он снова окликает меня:
— Говорят, где-то здесь, на Промышленной есть школа с глубоким… нет, не так… с углублённым изучением французского языка… Весьма желательно было бы на неё взглянуть.
— Да вот же она! Вот, прямо перед нами. Правда, углублённое изучение сейчас заметно обмелело, но всё-таки… Здание всё то же.
— Так, так… Очень любопытно. Надо бы, конечно, и внутрь попасть, — но это потом, позже… Я, видите ли, пишу повесть – фантастическую… Мой герой живёт в далёком будущем, в середине ХХ века, в России, в Санкт-Петербурге… Вернее, в Ленинграде, — так его будут называть в ХХ веке. Я придумал: его дом стоит на Турбинной улице, а школа, где он учился – на Промышленной. И вот я решил посмотреть, что это за улицы такие, и что это за школа, но немного промахнулся во времени и попал не в ХХ-й, а в XXI век. Такая досада! Но это не страшно: герой мой жив, и я могу с ним поговорить…
— Откуда же вы знаете, что в ХХ веке Петербург будет называться Ленинградом, и в нём пролягут эти улицы?
— Я этого не знал, я это выдумал. Чему вы удивляетесь? Мы с вами находимся в моём вымышленном мире. Всё окружающее – это плод моей фантазии.
— И я тоже?
— Разумеется. Впрочем, вы – лицо эпизодическое, не важное, а вот мой главный герой… О, это интересный человек! Я долго продумывал его биографию.
— Как его зовут?
— Борис. Хорошее, звучное имя – Борис. Имя – это первое, что я для него сочинил. С фамилией пришлось поломать голову. О, эти русские фамилии!
— А ведь есть ещё и отчества…
— И не говорите! Но я всё одолел. Имя – Борис, отчество – Фёдорович (каково!), а фамилия – Корнев. Не могу не похвастаться этим своим изобретением: очень многозначная фамилия. Тут и корень растения – нечто глубинное, скрытое от глаза, но жизненно важное, необходимое. Тут и корень грамматический, корень слова – опять же, самое важная часть слова. Тут и корень числа, — извлечение корней, задача не простая! И ещё много, много значений! Мой герой не прост! Сейчас я взгляну на его родной дом… Одна беда – его там сейчас нет, он где-то далеко, на самом краешке Европы… Но это тоже не беда: сейчас осмотрю дом, и немедленно к нему. Надо бы поговорить с ним пообстоятельней, — так сказать, тэт-а-тэт.
— Простите, но мы ещё не знакомы. Позвольте представиться…
— Ах, к чему это? Эпизодический герой может и не иметь имени!
— Пусть так, но вы… Хотелось бы узнать… Вы, наверное, знаменитый писатель конца XVIII – начала XIX века? Быть может, Шатобриан? Или…
— Я не писатель. Я… Ну, считайте, что я – политик, хотя это довольно расплывчатое определение. Я – Талейран. Шарль Морис де Талейран Перигор. Говорит вам что-нибудь это имя?
— Ну, ещё бы!.. Вот только удивительно, с чего бы Талейрану делаться писателем? Да ещё фантастом!
— А что такого? Уж если Наполеон по молодости лет написал что-то художественное, уж если ваша Екатерина Великая строчила пьесы без остановки, то чем я хуже? Да, мне пришла охота сочинить нечто в духе Сирано де Бержерака – «Иной свет, или Государства империи Луны», — не читали? Ведь, что Луна, что Россия – разница не велика. Я немного подумал о том будущем, которое ждёт империю Александра I… О будущем вашего города… И придумал всё это! – он помахал в воздухе рукой. – Потом очередь дошла до героя. Представьте, мальчик поступает в советскую школу… Я бы мог устроить его в обычную школу, но это же скучно! Мог бы устроить его в школу с углублённым изучением математики или физики. Но это ещё скучнее: естественные науки сушат ум; математик воображает, что весь мир можно рассчитать по логарифмической линейке, — что может быть глупее? Нет, только языковая школа! А какой язык выбрать? Ну, не немецкий же! Нет, с выбором языка затруднений не было.
Вы хотите спросить, почему я выбрал для жительства героя именно этот район? Ну, это просто. Возможно, вы скажете, что район у меня не получился, что здесь стилистическая нестыковка, что в Петербурге такого района быть не может? В самом деле: двухэтажные домики, сирень, тишина, жёлуди эти… Какая-то глухая провинция, Курская или Ярославская губерния, а не Северная столица! Верно, верно! Но тут ничего не поделаешь: я автор, я так вижу! Я не мог поселить моего Бориса на Невском или на Васильевском, — это лишило бы его свободы дыхания, яркости, самобытности! Мне пришлось совершить такое насилие над действительностью и вставить в холодный и суровый Петербург этот почти деревенский райончик, где мой герой возрос бы на воле.
Здесь он смог бы после уроков вместо кружков по интересам убегать далеко, к Нарвским воротам, потом за Парк в честь 30-летия ВЛКСМ, туда, где стояла заброшенная парашютная вышка. Её железная винтовая лестница вела вверх, а перед самой площадкой проход был заварен листом железа. Приходилось портфель сжимать зубами, перелезать через стальные балки, потом, ступая по горизонтальной рельсине, осторожно продвигаться к крайней балке, крепко обхватить её руками… А если поскользнёшься? Удержишься на руках?.. Под тобой ничего больше нет. Только сто метров стальных нагромождений и земля! Наконец-то нога обхватила образующую балку и ступила на другую, горизонтальную, которая проходила уже после железной двери. Ещё немного прошагать, держась за… А не за что! Вот так!
Кстати, вы поняли, что это я вам сейчас продекламировал? Это отрывок из его повести!
— Кого – его? Бориса?
— Да! Бориса Корнева! Ведь в конце концов я сделал своего героя писателем автором нескольких, весьма любопытных книг! Но прежде я провёл его такими непростыми тропами: сомневаюсь, мой друг, чтобы вы смогли одолеть хотя бы одну из них! Вам приходилось высаживаться на льдину в Ледовитом океане и долго ждать, пока вас за вами вернутся? Нет? Я не сомневался. А, находясь в некой восточной стране, охваченной гражданской войной, прятаться от пуль мятежников? Это тоже развлечение не для вас? Я сделал своего героя политиком – а как же иначе? Впрочем, я не дал ему закостенеть в этом грязном деле. Комсомольская-партийная линия не вывела бы его туда, куда нужно было мне. Из политика я сделал его учёным, бизнесменом и, наконец писателем. Но знаете, что я вам скажу? Всё это было слишком легко!
— Для него? Для вашего Бориса Корнева?
— Вот ещё – для него! Ему-то, возможно, приходилось несладко порою, но для меня, для автора все эти перипетии не представляли большого труда. Главный труд – это правильно выстроить детство героя, или, вернее, его школьные годы. Вот тут пришлось попотеть… Это как выстрел из орудия: немного не тот угол, и снаряд ушёл далеко от цели. Тут я многому поучился у своего императора: он ведь был выдающимся артиллеристом. Но, как вы видите, я тоже не промах: выстроил для моего героя целый район… Ну, допустим, не район, а несколько улиц вдоль проспекта Стачек, — сам-то проспект создан не мной… Поставил на одной из этих улиц вот эту чудесную французскую школу, заселил её учителями и учениками…
— И всё-таки, почему вы не сделали своего героя ни политиком, ни учёным? Это не вполне понятно…
— А почему Толстой сделал Пьера Безухова не помещиком, не сенатором, а декабристом? Политика и наука – вещи слишком определённые, они стремятся к сокращению числа возможностей, а я этого не люблю. Литература же наоборот – увеличивает число возможностей до бесконечности. Что не подвластно толковому писателю? Всё ему подвластно. Я, например, познакомил моего Бориса Фёдоровича с Франсуа Вийоном, с Шарлем Бодлером… Политик смог бы свести такое знакомство?
— Простите, как это – с Бодлером? Что значит, познакомили?
— А что вас удивляет? Он – мой герой, с кем хочу, с тем его и знакомлю. Я же не могу допустить, чтобы Борис, как литератор, писал только о своих скучных современниках? Пусть пишет о великих! И что же вы думаете? Корнев с успехом воспользовался теми возможностями, что я ему предоставил, и отлично написал и о Вийоне, и о Бодлере. А сейчас ему придётся перенести на бумагу нашу с ним беседу, — как только она состоится. Я уже и название придумал для той повести, что он напишет о нас: «Двое в комнате…»!
— Я немного путаюсь: ваш герой, которого вы придумали, напишет повесть о беседе с вами… Так кто же в конце концов, будет автором этой повести? Он? Или вы? Ведь ваш герой не может сочинить ничего без вашего ведома. Стало быть, это вы за него сочиняете?
— Это вы ему скажите: «Извини, дорогой, но ту повесть, которую ты пишешь, на самом деле написал Талейран!» Я думаю, он будет очень удивлён. Удивлён – это ещё мягко сказано, — тут самое время вызвать вас на дуэль, — жаль, что у вас это не практикуется.
— А вы сочините нашу дуэль! Вы автор – вам и карты в руки!
— Нет, нет! – смеётся он. – Запах времени – тонкая штука, а у этого времени запах такой, что дуэль безнадёжно исказила бы его. Вы знаете, что такое «запах времени»?
— Мне кажется, что да. Правда, я несколько раз пытался объяснить людям, что это такое, но всякий раз терпел поражение. Запах времени, это… Вот мы с вами идём по Турбинной, и я его остро чувствую… Как? Я не жил ни в 50-е, ни в начале 60-х, но когда я чувствую их запах, всё в моей душе словно бы рвётся в те годы. Это можно назвать ностальгией по небывшему, но… Нет, опять не то! Запах времени – это именно запах, но чувствуют его не носом, а сердцем…
— Довольно, довольно! Для эпизодического героя вы что-то слишком разговорились! И речи ваши вполне бестолковы: если бы я на собственном опыте не знал, что такое запах времени, из ваших слов я бы ничего не понял! Да, вы что-то такое чувствуете, но, как у вас говорят: «слышали звон, да не знаете, где он»! Запах времени – штука мощная! Он даёт тому, кто его ощущает такие поразительные возможности…
— А ваш Борис Корнев знает, что это такое?
— Ещё бы! Как бы он иначе встретился с Бодлером и Вийоном? Я больше скажу: как бы он смог вновь и вновь переживать своё детство на Турбинной, свои школьные годы на Промышленной? Запах времени поднимает и несёт, но, если ты немного понимаешь в тайной механике этого явления, но ты сможешь им управлять, и он принесёт тебя туда, куда тебе надо, и ещё многоразличные дела для тебя сделает. Как бы я, не зная всех возможностей запаха времени, перенёсся бы сюда, в мир, созданный мной же, чтобы прогуливаться по этим улицам, как один из собственных героев? Как вы, например? Вы ведь не считаете себя чем-то большим, чем камушком в мозаике моей фантазии. А скоро я понесусь к нашему Борису Фёдоровичу, и мы с ним начнём весьма любопытную беседу, и я буду внимательно слушать его слова, хотя на самом деле они будут сочинены мною… Сочинены мною, но сказаны-то им! Вот в чём парадокс! Как и эти годы на Промышленной – они сочинены мною, мною, до последней детальки, до каждого звонка на перемену. Это была ювелирная работа, уверяю вас! Подобрать ему класс – этих мальчишек, его товарищей, из которых он должен будет толком запомнить лишь двоих; этих девчонок, в которых он должен был влюбиться, но не так, чтобы по уши, а только по касательной… Я всё это выдумал, а прожить-то ему пришлось!
Он сейчас сидит в своей Португалии и воображает, что все его дела закончились… Думает: «Сейчас мне не нужно ничего делать! Ничего из того, что не хочется. Гуляй, пиши себе, ешь иногда и спи…» А тут я к нему нагряну! Вставай, герой, автор пришёл! И придётся ему завести со мною беседу страниц этак на восемьдесят! И будет он воображать, что сам вызвал меня из небытия, усилием собственной фантазии, хотя дело обстоит с точностью до наоборот.
Он думает: «Ничто не случается просто так! Много всяких ниточек в узоре судьбы человека, и каждая к чему-то обязательно приведёт! Главное понять, какая и куда?»
Как ты можешь это понять, если все ниточки у меня в руках, если узор сплетён мною! Если запах времени навеваю на тебя я – и только в тот момент, который мне нужен!
Твоё дело – прожить то, что я сочинил. Не спорю: прожить – дело не простое (как у вас говорится: «не поле перейти»), но разве можно сравнивать ходьбу по полю с усилиями автора, который это поле и распахал?
И ещё, дорогой друг. Мы, правда, не начали пока своей беседы, и значит, мои слова уйдут на ветер, но всё же я скажу тебе: не воображай, не воображай автором себя! И если тебе нужны доказательства, то я их тебе предоставлю. Не сейчас. Чуть позже. Но менее убедительными они от этого не станут!
А теперь – мы начинаем нашу беседу!
Сергей ПТАХИН